Сноб
Наталья Белюшина
11:55 / 19.10.13
27444просмотра
Оправдание Безрукова
Вчера актёру Сергею Безрукову исполнилось сорок лет. Как летит время! А главное — зачем и куда? Лучше бы остановилось, ей-богу.
О Безрукове мало кто говорит всерьёз. Безрукова не анализируют. Разве что создают видимость по долгу службы. А когда о нём говорят от души — то, как правило, стебутся самым безжалостным образом; в определённый момент любое упоминание Безрукова стало вызывать автоматическую реакцию: «Что, опять он?!» — даже если человек Безрукова сто лет не видел. Переделали и приписали Гафту древнюю шутку; теперь она звучит так: умереть не страшно, страшно что после смерти тебя сыграет Безруков. А когда-то было: умереть не страшно, страшно что хоронить тебя придёт Сергей Мартинсон. Думаю, в разных театрах на место Мартинсона артисты подставляли собственного долгожителя.
Так или иначе, вольно или невольно, в большей или меньшей степени к сорока годам себя дискредитировали практически все. Но среди актёров более одиозной в глазах публики фигуры я не припомню. Поповство Охлобыстина, подобострастие Машкова, сумасшествие Джигурды, свинство Алексея Панина — всё то вызывало не такую затяжную и не такую бурную реакцию, как тот факт, что Безруков «сыграл всех», что он опять, снова, везде, всюду; «а играть его будет Безруков!» — предсказывают люди, чтобы добавить абсурда. Ни одному актёру не посвятили столько фотожаб, сколько посвятили Безрукову после выхода фильма «Высоцкий. Спасибо, что живой». Напомню для ясности:
Никто не заметил, что в этих фотожабах совершается принципиальная подмена: лицо Безрукова в лице того пластмассового Высоцкого мог разглядеть только человек, очень хорошо знающий Безрукова. Мне, допустим, было ясно, кто играет Высоцкого, ещё по трейлеру, а для широких масс это было совсем не очевидно. Но как только слова «Безруков» и «Высоцкий» встали рядом — плотину прорвало.
Это, прямо скажем, издевательство снова и снова утверждало публику в мысли, что Безруков везде, везде, везде, потому что публика сама эту мысль культивировала. Можно ли осуждать публику? Увы, не можно. Сработал закон снежного кома, против него с совковой лопаткой логики не попрёшь.
А как всё хорошо начиналось! Начало — оно всегда лучше конца, но такого разрыва никак нельзя было предположить. Бедный Безруков.
Я с огромной нежностью и благодарностью отношусь к Безрукову: он часть моей молодости. Мы работали в программе «Куклы», которая выходила на НТВ. Кукольная технология была такова: сначала, естественно, сценарий, потом озвучка, выстраивание декораций в павильоне «Мосфильма», съёмки под записанную фонограмму, монтаж, сведение. Съёмки были самой физически тяжёлой частью процесса. Написание сценария — самой муторной, поскольку приходилось иметь дело с продюсером. У нашего продюсера, человека из семьи кинематографистов, были малообъяснимые пробелы в образовании; если сценарий содержал аллюзию на фильм, скажем, «Неоконченная пьеса...», приходилось ему объяснять, что эта-де фраза культовая (Мне тридцать пять лет!.. Наполеон был генералом!..) и пересказывать содержание, со всеми притопами, прихлопами и ужимками (а тут, мол, Калягин такой: "Ба!.."). Если в фильме была песня — её следовало спеть, танец — станцевать, если был розовый конь — проскакать перед ним на розовом коне, одновременно изображая весеннюю гулкую рань. Медленно и печально продюсер врубался и давал или не давал добро. В отчаянии я заметила, что он делает такие паузы в своей речи, что за это время можно вымыть и высушить голову.
Пройдя через тернии, ты вознаграждался звёздами на озвучке. Эта часть процесса была самой приятной и плодотворной. Четыре актёра приезжали из своих театров после спектаклей и вдыхали в сценарий, выхолощенный начальством, жизнь; наши режиссёры не слишком рвались ими управлять, главное было — вовремя остановить. Безруков был душой и сердцем озвучания. Я не помню случая, чтобы он, даже изрядно вымотанный, был хоть сколько-нибудь отстранён или отдавался работе не полностью. Ах, если бы вы знали, какой это был чудесный, добрый, незаносчивый, щедрый по отношению к партнёрам, неутомимый и весёлый парень! Безруков уже был звездой «Табакерки», и было, конечно, ясно, что ещё чуть-чуть — и театральная популярность перерастёт в нечто более значительное, что будет ого-го. Неоднократно и на разные лады повторенные разными людьми слова Табакова про атом солнца, который Безруков будто бы проглотил (и с тех пор светился), были тогда чистейшей правдой, хотя сейчас кажутся почти пошлостью.
С Безруковым связан один феерический эпизод. Актёры, надо сказать, иногда существенно улучшали сценарий (например, фирменная присказка генерала Лебедя, царство ему небесное, «упал — отжался!», была придумана актёром Васей Стоноженко). Однажды мы записывали новогоднюю программу; в новогодних программах был минимум политики и максимум песен-танцев-хулиганства. В той программе персонажи плыли на «Титанике». Актёры придумали дополнительную сквозную линию: бродящего Жириновского, который ищет на корабле туалет. И вместо того, чтобы задать ему направление, все Жириновского поучают, что по-морскому, мол, надо говорить «гальюн». Жириновский ходит туда-сюда, хочет писать (или уже какать) и страдает. Режиссёр согласился на эту историю, и её записывали без шпаргалок, в порядке импровизации. Заключительный момент писали Безруков и Саша Груздев, который озвучивал Лужкова; они стояли перед микрофонами, а мы, остальные, наблюдали за ними через стекло со стороны звукорежиссёра. Безруков-Жириновский, и как и было договорено, спрашивает: «Простите, а где здесь этот... как его... мангал!» Груздев басит: «Чего?» — «Я хотел спросить... где тут у вас... как его... кальян!» — «Кого?» — «Ну этот где у вас?.. Ну к-к-к-ак его...»
И мы смотрим — до того отчаянно Серёга играет! С такой горечью он повторял «Как его...», словно страдание желающего срочно в сортир человека довело его до подлинных высот духа; потом он покраснел, по лицу потекли слёзы: «Ну к-к-как его, ну...» Это было бесконечно долго и дико смешно; Груздев еле держался, вставляя в череду к-к-каков свои короткие «кого?» и «чего?». Сцена становилась эпической, настоящий шекспировский театр, и мы уже делали ставки, описается он от погружения в роль или нет. До нас не сразу дошло, что Безруков забыл слово «гальюн» и из последних сил держался за своего персонажа, так ни разу и не выйдя из образа, тем более что и его персонаж не мог вспомнить слово «гальюн». Это называется — удачно совпало. Вспомнив заветное слово, он выпалил его со стоном облегчения, чуть не снеся микрофон. В программу, конечно, вошла только небольшая часть тех метаний. Но как же Безруков смеялся над собой! Я тогда оказала на продюсера давление (не помню, правда, чем давила; возможно, просто коленкой) и актёров вписали в титры ещё и в качестве авторов сценария, что, впрочем, не было подкреплено деньгами.
Как принято писать, «из личного архива автора». Те, которые не Безруков — актёры Боря Шувалов и Саша Груздев, а девочка — я. Со мной очень хорошо обращались, потому что я была самой маленькой.
Безруков, к слову, гениально владеет голосом: например, в «Вине из одуванчиков» он озвучивал Смоктуновского, который сам себя озвучить не успел. Человек неподготовленный будет уверен, что это голос именно Смоктуновского.
За Серёжей приезжал на машине его папа, Виталий, и когда озвучка затягивалась (актёрам приходилось сидеть в студии до упора, пока звукорежиссёр не подчистит запись и не вгонит её в положенные временные рамки; если обнаруживался случайный шум, скрип, чих, не та интонация или какая-нибудь невнятица, реплики переозвучивались), Виталий терпеливо ждал, ходил по дворику, светил в темноте зажжённой сигареткой. Сына он обожал, и Серёжа платил ему нескрываемой взаимностью. И называл батей. Они были так искренне привязаны друг к другу, что это казалось почти фантастикой. Бывает, конечно, что отцы безгранично любят детей. Но чтобы дети так любили отцов... На это способны это только очень чистые сыновьи души.
«Бригада» выстрелила зрителю прямо в лоб и снесла крышу; «Участок» заполировал впечатление, охватив своей милотой армию домохозяек, которые пропустили «кино про бандитов». Тут уже можно было не рваться вперёд и вверх, потому что слава была — всенародная, надёжная, и ничто не могло испортить впечатления (как казалось).
Кроме любви к сыну, у Виталия Безрукова есть ещё одна — и пламенная! — страсть: любовь к Сергею Есенину, в честь которого и был назван сын. Есенина Безруков-младший успешно играл в театре и даже получил Госпремию; но этого оказалось мало. Нужно было ещё и сериальное воплощение, причём не простое, а с идеей, что Есенина убили. Можно сказать, рука отца подпилила сук, на котором сидел сын, потому что именно на этом сериале начался распад, а книга Виталия Безрукова о Есенине с портретом Сергея Безрукова на обложке была настолько за гранью вкуса, что все, кто видели, не забыли и не простили.
Сергей находился под двумя сильными влияниями — можно сказать, двух отцов: отца родного и Табакова. Не представляю, как он доверял обоим (а он явно доверял обоим), при том что эти двое на дух друг друга не переносили, даже не здоровались. Что глубоко логично, потому что трудно представить себе более различные подходы к профессии, чем у Виталия Безрукова и Олега Табакова. Табаков — это актёрство чистое, счастливое, Виталий — идейное, или даже идеологическое, с реализацией плана по захвату территории посредством обожаемого сына. Похоже, что победил в невидимой миру схватке родной отец. Любовь слепа и любовь зла.
Для роли того фантомного Есенина, которого вырастил в себе Виталий Безруков, он подготовил Сергея; самому Виталию удалось сыграть Есенина только однажды, в конце шестидесятых, в телевизионной постановке оперы Агафонникова «Анна Снегина», где партию Есенина пел тенор Мищевский. Нельзя не признать, что нацеленность Безрукова-старшего на Есенина было обоснованной — хотя бы потому, что на Есенина он действительно был очень похож, и в советском оперном варианте был вполне убедителен:
После сериала «Есенин», в котором Безруков был ведом родным папой (Виталий был соавтором сценария), он был уже не тот, и чем дальше, тем больше он становился не тем. «Есениным» отец и сын что-то доказывали. Была, помню, эйфория по поводу «молодёжь заинтересовалась Есениным»; ну всё, Россия к новой жизни возродилась, тушите свет. Начались пародии на тему любви Безрукова к берёзкам и осинкам. Ни с того ни с сего в речах Сергея появились неслыханные прежде интонации учителя жизни; «друзья мои», говорил он, сидя перед одиноким интервьюером; «ибо, дорогие...», «к великому сожалению...»; и иной раз его так, бывало, заносило, что только и подумаешь — куда ты скачешь, мальчик? — а мальчик уже окольным путём прискакал обратно. Внезапного учительства публика тоже простить не могла и стала насмешничать. Когда Безруков сыграл Пушкина, это уже было воспринято как пощёчина общественному вкусу.
Ну и, конечно, Иешуа в «Мастере и Маргарите». Сыграл Христа, гад! Совсем оборзел!
И ведь не бросишь камень в зрителя, который не верит, как Станиславский. В пространстве Табакова Безруков оставался всё тем же отличным театральным актёром, а во всём остальном — игра его становилась всё тяжеловеснее. Конечно, не ужас-ужас, но утомительно. Нет-нет да и мелькнёт знакомая изобретательность (скажем, в дурацком продолжении «Иронии судьбы...» его персонаж был единственным живым человеком), но потом — снова нездорово. Две актёрские школы вошли в противоречие. И что особенно обидно, Безруков и там и сям выкладывался по полной программе, просто выкладывал он разное. Дело было не в ролях. Дело уже было в игре. Победивший метод Виталия Безрукова можно проиллюстрировать его фишкой, которую он придумал, играя в шиллеровских «Разбойниках» Карла Моора. Когда Карлу рассказывали о невинно убиенном ребёнке, ему подсовывали детскую рубашечку (и он страшно кричал про порожденье крокодилов); в роли рубашечки выступала распашонка маленького Серёжи, чтобы Виталий мог страдануть по-настоящему. И этот зверский фокус, можете себе представить, повторялся каждый спектакль. То есть сознательно провоцировался реальный разрыв аорты, психика подстёгивалась запрещённым приёмом: Серёженьку убили. Бывает душа нараспашку, а бывает — игра на распашонку (дарю терминологию театроведам). Актёрство не терпит подобной подлинности: известно, что если вытащить на сцену пьяного, публике он не покажется убедительным; публику убедит только трезвый артист, играющий пьяного. А камеры видеонаблюдения, запечатлевшие живую жизнь, очень проигрывают кинематографу. И если долго-долго висеть на кресте, совсем не факт, что мучения, подобные христовым, дадут полное проникновения в образ.
Эмоциональные и нервные траты — не мерило искусства; Безруков растрачивает себя невероятно, но зритель при этом видит, что актёр жмёт и жмёт на одни и те же внутренние клавиши, и Пушкин, Есенин, Каппель кричат одинаковым криком.
Злые люди говорят, что Безрукову надо бы сыграть Безрукова, и это будет апофеоз. Между прочим, в этом есть кое-какой резон. Роль Безрукова — золотая роль, а актёрский путь — это запутанный, но захватывающий сюжет. Когда-нибудь, когда отделятся зёрна от плевел, кто-нибудь талантливый снимет фильм о Безрукове, солнечном мальчике, доброй душе, и зритель скажет (как один бомж, на чьих глазах разбилась бутылка коньяка): «Это, б..., трагедия...».
С другой стороны, в сорок лет жизнь только начинается. Бывали случаи. Так что, может, и нет никакой трагедии. Но хватит уже обижать Серёжу! Во всём виновата распашонка.
